Пятна крови, пролитой за Отечество

Согласно приговору Верховного уголовного суда, 13 июля 1826 года в Петропавловской крепости были повешены Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьёв-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Пётр Каховский, тела которых ночью привезли на остров Голодай, где и закопали.

В общей цепи событий, занесённых в анналы русской истории, нашло почётное место и восстание 14 декабря 1825 года на Сенатской площади Петербурга. В известном произведении «Былое и думы» её автор, философ и публицист Александр Герцен вспоминает, какое огромное впечатление произвело на него, тогда ещё мальчика, сообщение из столицы о массовом выступлении декабристов, о расстрелах солдат и офицеров. «Восторженное ребячье сердце, — отмечал он, - было не на стороне тех, кто палил в народ из пушек картечью». Герцен писал, как он вместе с ближайшим другом поэтом и публицистом Николаем Огарёвым давал на Воробьёвых горах в Москве торжественную клятву служить делу русской свободы.

Впервые опубликованные на страницах журнала «Красный архив» в 1926 году документы свидетельствуют, что царь Николай I пристрастно следил за процессом над декабристами и не допускал его исхода без смертной казни. По «высочайшему повелению» пятеро подсудимых, поставленных «вне разрядов», были приговорены к повешению. Других участников восстания глава специально созданной комиссии Михаил Сперанский (составитель Свода законов Российской империи) в зависимости от степени вины поделил на одиннадцать разрядов. При этом были названы три главных рода преступления: цареубийство, бунт, военный мятеж.

В отведённом зале Петропавловской крепости заседали судьи, занимавшие высшие должности на гражданской, военной и церковной службе, поэтому от них нельзя было ожидать даже намёка на независимые заключения о вине декабристов. Приняв схему наказаний по разрядам преступлений, суд приступил к назначению наказаний каждому подсудимому, смотря по тому разряду, к которому он был отнесён. Перед началом такого голосования было доложено особое мнение Михаила Сперанского и других семи членов суда о необходимости вместо смертной казни по второму и третьему разрядам ограничиться для второго разряда положением головы на плаху и вечной каторгой, а для третьего — временной каторгой. Суд согласился с этим предложением.

Осуждённых разместили по разрядам в отдельные комнаты, откуда их группами приводили в зал для оглашения обвинения. Деятельный член тайного Южного общества Фёдор Вадковский, осуждённый по первому разряду, был приговорён к каторжным работам навечно. Его долго держали в Кексгольмской и Шлиссельбургской крепостях и только в январе 1828 года перевели в Нерчинские рудники. Срок каторги постепенно был сокращён до тринадцати лет. Обвинительное заключение по делу одного из активных членов Южного общества Николая Лорера обвинение составило довольно небрежно, в результате чего он был осуждён по четвёртому разряду, то есть поставлен ниже многих более умеренных декабристов. Из «особо опасных» заговорщиков Михаил Лунин, получив пятнадцать лет, по окончании чтения обвинительного заключения обратился к присутствующим на французском языке со словами: «Приговор должен быть окроплён». И, как вспоминают очевидцы, тут же «окропил».

Когда отец Сергея Муравьёва-Апостола добился свидания с сыном в каземате Петропавловской крепости, то сильно огорчился, увидев его в разорванном и окровавленном мундире. «Я пришлю тебе другое платье», — сказал отец. «Не нужно, - ответил приговорённый к смертной казни лидер Южного общества. - Я умру с пятнами крови, пролитой за Отечество». Даже Николай I вынужден был отдать должное стойкости Муравьёва. В своих записках царь так отзывался о нём: «Одарённый необыкновенным умом, получивший отличное образование… он был во своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкновенно твёрд».

По-видимому, другие четверо, приговорённые к повешению, не имели свиданий с родными. Но сохранилось подлинное письмо Кондратия Рылеева к жене, в котором он пишет: «В эти минуты перед казнью я занят только тобою и нашей малюткой, нахожусь в таком удивительном спокойствии, что не могу выразить тебе». Письмо кончается словами: «Прощай, велят одеваться…»